карта сайта

почта

1.4. Зло и добро во власти

«…Душа человека – источник зла во власти, ибо в ней поселились дикие звери – лев гнева, волки предательства, свиньи алчности, змеи несправедливости, скорпионы зависти …»

Прежде чем говорить о зле во Власти рассмотрим сущность зла.

Существование зла есть величайшая тайна человеческой жизни и величайшее затруднение для религии и философии. Рационалистической решение этой проблемы также затруднительно, как решение проблемы свободы. Можно утверждать, что зло не имеет положительного бытия и соблазнять может лишь тем, что крадет у добра. Но этим самым оно подчеркивает и оттеняет все преимущества добра. Анализ человеческого бытия показывает, что зло не только реально, но и зачастую преобладает в человеческом мире. Одна из попыток решить проблему зла и согласовать его с возможностью теодиции заключалась в том, что зло присутствует лишь в частях, в целом же есть лишь добро. Так думали да и думают многие теологи, ибо они допускают, что Бог пользуется злом для целей добра.

В действительности верно, что в этом эмпирическом мире не всегда видна добрая целесообразность в отдельных явлениях, но она, по-видимому, все-таки присуща миру в целом, исходя из конечной цели человечества. Реальным проявлением зла является, по этой доктрине, грех. И это так. Отцом греха являются дьявол – князь мира сего.

В религиозной жизни вообще огромную роль играет вера в демонов и в дьявола. Это было и есть одно из решений проблемы зла. Когда дьявола признают источником зла, то происходит объективация внутренней драмы человеческой души. Дьявол есть экзистенциальная реальность, но совсем не объективная предметная реальность, подобная реальностям природного мира, это реальность духовного опыта, пути, через который идет человек. Идеей дьявола социально очень часто злоупотребляют, запугивают ею людей и до огромных размеров расширяют царство дьявола, присоединяя к нему все новые и новые области. Так создался настоящий духовный террор различного рода магов, колдунов и пр. Освобождение же души от терзающих ее демонов возможно лишь в очень ценной духовной религии.

Борьба против зла, если она преступает меру и нет ясного понимания его сущности, сама приобретает характер зла, заражается им. Есть зловещая моральная диалектика манихейского дуализма. Слишком большие враги зла сами делаются злыми (вспомним революционеров французской и русской революции). Это парадокс борьбы со злом и злыми: добрые для победы над злыми делаются злыми и не верят в другие способы борьбы со злыми, кроме злых способов. Доброта вызывает к себе пренебрежительное отношение и кажется неинтересной и пресной. Злость же импонирует и, кажется интереснее и красивее. Люди борьбы думают, что злость умнее доброты. Существует диалектика отношения к врагу и злому. Вы начинаете бороться во имя добра с врагом и со злом. Но вы кончаете тем, что сами проникаетесь злом. Основная моральная проблема нашего времени есть проблема отношения к врагу. Врага перестают считать человеком, к нему не должно быть человеческого отношения. В этом произошло наибольшее отступничество от евангельской истины. Мы не думаем, чтобы существовали безнадежно демонические натуры, т. е. натуры, над которыми тяготеет фатум демонической одержимости, как не думаем, чтобы существовали демонические народы. Существует лишь демоническое состояние людей и народов. И это очень жизненно важный тезис.

Как существует диалектика отношения к врагу, в силу которой борющийся со злым врагом во имя добра становится злым, так существует и диалектика смирения, в силу которой оно превращается в пассивность перед злом, в приспособление к злу. Также есть диалектика наказания за преступление, которое само превращается в преступление. У людей есть непреодолимая потребность в козле отпущения, во враге, который виновен во всех несчастьях и которого можно и даже должно ненавидеть. Это могут быть евреи, еретики, масоны, коммунисты, буржуазия, международные тайные общества и т.п. революция всегда нуждается во враге для своего питания и выдумывает врага, когда его уже нет. То же самое и контрреволюция. Когда найден козел отпущения, то человек чувствует себя лучше. Это есть объективация зла, выбрасывание его во внешнюю реальность. Государство в праве бороться с преступлениями и со слишком сильными внешними проявлениями зла. Поддерживая право, государство хранит добро, но оно создает и свое особенное зло, но зло необходимое.

Зло объясняют свободой. Это самое распространенное объяснение зла. Но свобода есть тайна, не поддающаяся рационализации. Школьно-традиционное учение о свободе воли статично и очень мало раскрывает тайну возникновения зла. Остается непонятным, как из доброй природы человека и самого дьявола, из райской жизни в лучах Божьего света, благодаря свободе твари, которая понимается как высший дар Божий и знак богоподобия, возникли зло и злая жизнь человека и мира, напоминающая ад. Нужно допустить существование несотворенной свободы, предшествующей бытию, погруженной в иррациональную сферу. Признание такой добытийственной свободы, дотварной, домирной свободы, ставит перед человеком творческую задачу продолжения миротворения, и самое зло делает путем, тяжелым опытом, а не онтологическим началом, переходящим в вечность (ад). Свободу нужно понимать динамически, в диалектическом процессе. Существуют противоречия свободы и разные ее состояния и законы. Зло остро ставит проблему эсхатологическую**, и оно снимается, преодолевается лишь эсхатологически.

Со злом нужно вести борьбу, и зло должно быть окончательно преодолено. И вместе с тем прохождение через опыт зла было путем не только вниз, но и вверх, не самое зло было путем вверх, а духовная сила пробужденного им сопротивления и порожденное им знание. Зло бессмысленно, и оно имеет высший смысл. Также свобода противоположна необходимости и рабству, и она может перерождаться в необходимость и рабство, переходить в свою противоположность. Человек должен пройти через испытание всех возможностей, пережить опыт познания добра и зла, и самое зло может стать диалектическим моментом добра.

Опыт зла сам по себе не может обогатить, если ему отдаться, обогатить может лишь та положительная, светлая духовная сила, которая обнаруживается в преодолении зла. Свет предполагает тьму, добро предполагает зло, творческое развитие предполагает не только «это», но и «другое». Но не ему принадлежит последнее слово. Зло может быть диалектическим моментом в развертывании твари, но потому только, что через него обнаруживается противоположное, добро.

Две противоположные причины вызывают зло в человеке. Или образовавшаяся в душе пустота вызывает притяжение зла. Или страсть, ставшая idee fixe и вытеснившая все остальное, перерождается во зло. Таковы, например, страсти честолюбия, скупости, ревности, ненависти. Такой страстью может быть в нашем случае необузданное властолюбие. Страсть сама по себе не есть еще зло, но она легко перерождается во зло и ведет к потере внутренней свободы. Возможна и страсть смерти. Человеку, в котором уже образовалось нравственное и религиозное сознание, трудно совершить первое преступление. Но одно преступление легко порождает второе преступление, и человек входит в преступную магическую атмосферу. Трудно вступить на путь террора, но потом трудно остановиться, прекратить его. Зло есть, прежде всего, потеря цельности, отрыв от духовного центра и образование автономных частей, которые начинают вести самостоятельное существование. Добро же в человеке есть внутренняя цельность, единство, подчинение душевной и телесной жизни духовному началу.

Перед мучительной проблемой зла одинаково неверен и оптимизм и пессимизм. Нужно быть более пессимистом в признании зла в этом феноменальном мире, в котором царствует князь мира сего, и более оптимистом в его отрицании в мире потустороннем. Конкретное знание жизни, видение ее подноготной есть очень горькое знание. Наступление лучшей жизни символизируют в переворотах революционных или религиозных, но лучшей жизни не наступает, совершенно новый человек не появляется. Всегда вновь обнаруживается самое низкое явление человеческой жизни — гонение, преследование, будь оно религиозное, национальное, политическое, классовое или идеологическое. Коллективный энтузиазм легко кончается созданием гестапо или чека. Жизнь человека в цивилизации имеет непреодолимую тенденцию к разложению, развращению, падению в пустоту. Тогда является желание спастись обратным движением к природе, к деревне, к труду, к аскезе, к монашеству. Но и это движение легко приводит к окостенению или разложению.

Человек с трудом выносит, что он в этом мире есть смертное существо и смертно все, что в нем и с ним происходит. Поэтому проблема зла есть, прежде всего, проблема смерти. Победа над злом есть победа над смертью. Зло есть смерть, победа над злом есть воскрешение жизни, возрождение к новой жизни. Убийство, ненависть, месть, измена и предательство, разврат, рабство есть смерть. Богочеловеческая победа над последним врагом — смертью есть победа над злом. Это есть победа любви, свободы и творчества над ненавистью, рабством и инерцией, победа личности над безличностью. Последний враг — смерть имеет и положительный смысл. Трагическое чувство смерти связано с острым чувством личности, личной судьбы. Для жизни рода ничего трагического в смерти нет, жизнь рода всегда возобновляется и продолжается, она находит себе компенсацию. Смерть поражает более всего наиболее совершенные и индивидуализированные организмы. С острым чувством личности связано и острое чувство зла. Положительный смысл смерти в том, что ее неизбежность для личного существования свидетельствует о недостижимости бесконечных задач жизни и неосуществимости полноты жизни в пределах этого мира и этого времени.

Смерть, это предельное зло, есть один из путей к вечности. Бесконечная жизнь в условиях нашего ограниченного существования была бы кошмаром. Прохождение через смерть также нужно для нашей личной судьбы в вечности, как нужен конец мира для свершения его вечной судьбы. Противоречия и задачи человеческой и мировой жизни неразрешимы в этом эоне, и потому нужен переход в иной эон. Поэтому возможен не только ужас перед смертью, но и притяжение смерти. Мысль о смерти иногда утешает человека, когда противоречия его жизни становятся непереносимыми, когда зло вокруг него слишком сгущается.

Каково же место зла во власти? Увеличивает ли власть зло в этом мире или ограничивает его? Каковы примеры зла во власти? Какую форму принимает власть для ограничения зла? Попытаемся дать ответ на эти вопросы.

Основой зла во власти является пленение правителей страстями, которые подпитываются идеями «знаменитых» философов, таких, например, как Фридрих Ницше. Вот идеи, высказанные им в произведениях «Воля к власти», «Антихрист» и «Се человек».

Всю совокупность религиозных предметов (Бога, душу, добродетель, грех, потусторонний мир, истину, вечную жизнь) Ницше обозначает, как “груду лжи, рожденную из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшей сути вредными”. “Христианское понятие Бога” есть для него “одно из растленнейших понятий, созданных на земле”. Все Христианство есть в его глазах лишь “грубая басня о чудотворце и спасителе”, а христиане — “партия забракованных ничтожеств и идиотов”.

То, что он превозносит — есть “цинизм”, бесстыдство, “высшее, что может быть достигнуто на земле”. Он взывает к зверю в человеке, к “верховному животному”, которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует дикого человека, злого человека, с “радостным брюхом”. Его пленяет все жестокое, прикрыто звериное, преступное. “Величие есть только там, где имеется великое преступление”. “В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь”. Все, что жаждет в жизни братство людей, — идеи “вины, наказания, справедливости, честности, свободы, любви и т.п.” — “должно быть вообще изъято из существования”. “Вперед же”, восклицает он, “богохульники, противники морали, всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки, — все отвергнутые слои общества!”...

И нет для него большей радости, как видеть “уничтожение лучших людей и следить, как они шаг за шагом идут к погибели”... “Я знаю мой жребий”, пишет он, “однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чем-то чудовищном, о кризисе, какого никогда еще не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я — динамит”.

Так оправдание зла нашло свои суще-дьявольские, теоретические формулы, - и оставалось только ждать их осуществления. Ницше нашел своих читателей, учеников и поклонников, в том числе и среди правителей.

Здесь следует отметить, что Бог не прощает Богоборчества и наказывает таких людей – слуг Дьявола, посылая им сумасшествие. Ницше достойно постигла эта учесть, он последние 11 лет провел в сумасшедшем доме.

Итак, зло, как сказано выше, живет в душе человека, там и будем искать зло власти.

У древних восточных мудрецов сказано, что душа человека подобна оазису, где бьют прохладные родники, стоят зеленые деревья, лежит густая тень, веет прохладный ветерок. Но под сенью этого благодатного леса нашли себе прибежище дикие звери — лев гнева, тигры невежества, волки предательства, свиньи алчности, змеи несправедливости, скорпионы зависти.

Естественно, что они поселились в душе каждого человека и хищно на него посягают. Таким образом, человек двойственен по природе, в нем есть и от ангела - разум и от зверя - чувственность. В результате идет постоянная борьба между этими началами. Последнее из них и является первейшей опасностью для власти и основой зла как силы разрушения. Если в простом человеке преобладание низких страстей приводит к разрушению его лично (здоровье как физическое, так и психическое) и наносит вред ближнему окружению (семья, родственники, ближайшие знакомые), то у правителя - это потеря не только собственного здоровья, но и разрушение здоровья многих и даже потеря многими собственно жизни. Для государства следствием наличия такого лидера является разрушение государственной власти и государства. Примеров этого утверждения достаточно в человеческой истории (период цезаризма в Риме, история древней Иудеи, Российская история смут, включая современный период).

Животная природа человека является начальной и поэтому базовой, поскольку человеческое существо вначале возникает как животное и только в течение длительного процесса воспитания, образования и самосовершенствования становится разумным. Поэтому необходима постоянная работа души над собой.

Но в жизни силы зла во власти гораздо чаще одерживают победу (это и понятно, ведь живем мы не в раю). Поэтому существует вечная проблема, вечный вопрос: как получается так, что у власти часто оказываются подлые и низкие людишки. Интересные размышления по этому поводу можно найти у авторов средневекового Востока.

«И вот на этой земле, которая со всей очевидностью не является раем, правят, конечно же, не ангелы.

Вот верховный правитель. В его характеристику на протяжении веков вносится мало нового и позитивного, что свидетельствует о своего рода вечности проблемы: “Знай, что среди правителей и сильных мира сего множество таких, что легко поддаются гневу и напускаются на невинных: свирепо глядят на них, усыпают их упреками и бранью, незаслуженно наказывают, ругают и избивают, хотя те вовсе того не заслуживают. Потом, когда гнев правителя проходит и он чем-либо доволен, то он прощает и оставляет без последствий серьезные проступки и прегрешения, за которые следовали бы серьезно наказать. Он одаряет тех, кого раньше не желал даже видеть, и осыпает почестями тех, кто был ему ненавистен и у кого нет никакого права на царскую благосклонность. Знай, что царь помнит лишь о тех, кто находится с ним в сей день и час, и не успеют они покинуть его, как он о них забывает. Помнит он также и о тех, в чьей силе или совете нуждается.

Но тут речь идет о вздорности, самодурстве правителя в каждодневном обиходе, в его общении с ближайшим окружением. Страшнее и опаснее то, что эти неотъемлемые от правителя негативные черты влияют и на все общество: “Властелин юн в радости, матер в гневе. Со смехом он отдает приказ о казни. Целое племя стирает с лица земли и шутит при этом. Он смешивает легкомысленность с серьезностью. Он наказывает превыше вины. Его может разгневать какая-то малость, а случается и так, что он прощает большую вину. И смерть, и жизнь — на кончике его языка. Прощает, не познав страдания, приносимого наказанием. Не успеет начать дело, как бросает его. Он пленен собственной прихотью, груб, раздает наказания направо и налево. Чтобы убить приближенного, ему достаточно каприза, что втемяшится ему в голову, и не вспомнит он ни о доблести того приближенного, ни о прошлой его службе, ни о долгом товариществе. Естественно, что те, кто ближе, и становятся первыми жертвами. Правителю присущи безрассудства. Одно из них — ласка в отношении того, на кого нужно гневаться, гнев на того, кто достоин ласки. Поэтому говорят: “Подвергается опасности тот, кто отправляется в морское плавание, но более рискует тот, кто становится приближенным султана”. Нам особенно интересен этот отрывок потому, что приводимая в его конце пословица подтверждает, что суждение о султане не является частным, связанным с перипетиями сюжета, а представляет собой некое обобщение.

Обладающим властью присущи такие пороки, как отсутствие верности, вероломство. Недаром говорят мудрые люди, что цари так же способны сохранять верность тем, кто находится при них, и так же быстро предают отсутствующих, как блудницы: лишь уйдет от нее один гость, как она принимает другого.

Властелин является отпетым нарушителем нравственных императивов: "Султану позор нипочем в этой жизни, и адский огонь нипочем после смерти".

Не уступают верховному властелину и те, с кем он делится властью, — визири, военачальники, наместники, чиновники. Поистине, даже лучший из правителей подобен орлу в высоком гнезде, окруженном нечистотами.

Властелинам “меньше, чем всем другим людям, повезло с подвигающими на добрые дела советчиками и с сострадательными друзьями, ибо те, кто окружает их, словно затравленного зверя, — министры, приспешники и сотрапезники, — говорят им только то, что совпадает с их прихотями, опасаясь за свои жизни, стремясь к исполнению своих честолюбивых помыслов, оберегая достигнутое положение”.

Поэтому можно твердо сказать, что все чиновники и челядь ради своей прибыли в этом мире искушают правителя, заставляют его считать несправедливость благом, повергая его тем самым в адское пламя, — все ради своих собственных целей.

“Вор в одеянии отшельника, волк в личине аскета, алчен он в накоплении благ дольней жизни, отвергает он веру и честь”, поносит всех тех, кто добивается должностей при правителях и получает их. Они “рабов Божьих превращают в собственный скот, а их имущество — в собственное благосостояние”. “Попраны права мусульман, сожрано их имущество” — таков один из результатов их деятельности. В конце же концов из-за них “порча” постигает государство.

Первое, с чего начинает человек низкий, коли, назначен на должность или возвысился, — разрушает старый свой дом”, разводится с женой, начинает избегать друзей. Поэтому уместна такая общая рекомендация: “Коли твой друг (так!) занял высокий пост, то будь доволен десятиной той дружбы, которую он до того питал к тебе. Ведь многие люди переменяются с переменой собственных обстоятельств”.

Все, кто причастен к властвованию, — и верховный правитель, и те, кому он делегирует часть своих полномочий, — стоят друг друга. Одни других вовлекают в нескончаемую спираль моральной деградации, не говоря уже о том, что к облеченным властью льнут люди низких нравственных качеств. Знай, что все люди встречают властителей чрезмерной униженностью, провозглашают их заблуждения истиной, угождают их прихотям. И место, которое они занимают при властителях, зависит от того, насколько им удается все это делать. И поскольку люди достойные далее всех от этих недостатков, а люди недостойные ближе всех к этим качествам, то в свитах властителей и окружающих их ватагах множество недостойного люда.

Изложенное выше приводит к грустному выводу о душе владык и, соответственно, о последствиях их владычества и подтверждает ранее высказанную нами мысль о том, что властолюбие является греховной страстью, и поскольку это так, то трудно ждать от властителей добродетельного правления, особенно при наличии абсолютной власти.

В подтверждение изложенному приведем примеры правления одного из самых свирепых императоров древнего Рима – Нерона, ужасы правления которого показаны в книге Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей».

«Мать свою невзлюбил он (Нерон) за то, что она следила и строго судила его слова и поступки. Сперва он только старался так или иначе возбудить к ней ненависть, грозясь отказаться от власти и удалиться на Родос; потом лишил ее всех почестей и власти, отнял воинов и германских телохранителей, отказал ей от дома и изгнал из дворца; но и тут ни на миг не давал он ей покоя — нанятые им люди досаждали ей в Риме тяжбами, а на отдыхе насмешками и бранью, преследуя ее на суше и на море. Наконец, в страхе перед ее угрозами и неукротимостью, он решился ее погубить. Три раза он пытался отравить ее, пока не понял, что она заранее принимает противоядия. Тогда он устроил над ее постелью штучный потолок, чтобы машиной высвободить его из пазов и обрушить на спящую, но соучастникам не удалось сохранить замысел в тайне. Тогда он выдумал распадающийся корабль, чтобы погубить ее крушением или обвалом каюты: притворно сменив гнев на милость, он самым нежным письмом пригласил ее в Байи, чтобы вместе отпраздновать Квинкватрии, задержал ее здесь на пиру, а триерархам отдал приказ повредить ее либурнскую галеру, будто бы при нечаянном столкновении; и когда она собралась обратно в Бавлы, он дал ей вместо поврежденного свой искусно состроенный корабль, проводил ее ласково и на прощанье даже поцеловал в грудь.

Остаток ночи он провел без сна, с великим трепетом ожидая исхода предприятия. А когда он узнал, что все вышло иначе, что она ускользнула вплавь, и когда ее отпущенник Луций Агерм радостно принес весть, что она жива и невредима, тогда он, не в силах ничего придумать, велел незаметно подбросить Агерму кинжал, потом схватить его и связать, как подосланного убийцу, а мать умертвить, как будто она, уличенная в преступлении, сама наложила на себя руки. К этому добавляют, ссылаясь на достоверные сведенья, еще более ужасные подробности: будто бы он сам прибежал посмотреть на тело убитой, ощупывал ее члены, то, похваливая их, то, поругивая, захотел от этого пить и тут же пьянствовал. Но хотя и воины, и сенат, и народ ободряли его своими поздравлениями, угрызений совести он не избежал ни тогда, ни потом, и не раз признавался, что его преследует образ матери и бичующие Фурии с горящими факелами. Поэтому он устраивал и священнодействия магов, пытаясь вызвать дух умершей и вымолить прощение, поэтому и в Греции на элевсинских таинствах, где глашатай велит удалиться нечестивцам и преступникам, он не осмелился принять посвящение.

За умерщвлением матери последовало убийство тетки. Ее он посетил, когда она лежала, страдая запором; старуха погладила, как обычно, пушок на его щеках и сказала ласково: «Увидеть бы мне вот эту бороду остриженной, а там и помереть можно»; а он, обратись к друзьям, насмешливо сказал, что острижет ее хоть сейчас, и велел дать врачам слабительного выше меры. Она еще не скончалась, как он уже вступил в ее наследство, скрыв завещание, чтобы ничего не упустить из рук.

Женат после Октавии он был дважды — на Поппее Сабине, отец которой был квестором, а первый муж — римским всадником, и на Статилии Мессалине, правнучке Тавра, двукратного консула и триумфатора: чтобы получить ее в жены, он убил ее мужа Аттика Вестина, когда тот был консулом. Жизнь с Октавией быстро стала ему в тягость; на упреки друзей он отвечал, что с нее довольно и звания супруги. После нескольких неудачных попыток удавить ее он дал ей развод за бесплодие, несмотря на то, что народ не одобрял развода и осыпал его бранью; потом он ее сослал и, наконец, казнил по обвинению в прелюбодеянии — столь нелепому и наглому, что даже под пыткой никто не подтвердил его, и Нерон должен был нанять лжесвидетелем своего дядьку Аникета, который и объявил, что он сам хитростью овладел ею. На Поппее он женился через двенадцать дней после развода с Октавией и любил ее безмерно; но и ее он убил, ударив ногой, больную и беременную, когда слишком поздно вернулся со скачек, а она его встретила упреками. От нее у него родилась дочь Клавдия Августа, но умерла еще во младенчестве.

Поистине никого из близких не пощадил он в своих преступлениях. Антонию, дочь Клавдия, которая после смерти Поппеи отказалась выйти за него замуж, он казнил, обвинив в подготовке переворота. За ней последовали остальные его родственники и свойственники: среди них был и молодой Авл Плавтий, которого он перед казнью изнасиловал и сказал: «Пусть теперь моя мать придет поцеловать моего преемника!» — ибо, по его словам, Агриппина любила этого юношу и внушала ему надежду на власть. Пасынка своего Руфрия Криспина, сына Поппеи, он велел его рабам во время рыбной ловли утопить в море, так как слышал, что мальчик, играя, называл себя полководцем и императором. Туска, сына своей кормилицы, он отправил в ссылку за то, что в бытность свою прокуратором в Египте тот искупался в бане, выстроенной к приезду Нерона. Сенеку, своего воспитателя, он заставил покончить с собой, хотя не раз, когда тот просил его уволить и отказывался от всех богатств, Нерон священной клятвой клялся, что подозрения его напрасны и что он скорее умрет, чем сделает наставнику зло. Бурру, начальнику преторианцев, он обещал дать лекарство от горла, а послал ему яд. Вольноотпущенников, богатых и дряхлых, которые были когда-то помощниками и советниками при его усыновлении и воцарении, он извел отравою, поданной или в пище или в питье.

С не меньшей свирепостью расправлялся он и с людьми чужими и посторонними. Хвостатая звезда, по общему поверью грозящая смертью верховным властителям, стояла на небе несколько ночей подряд: встревоженный этим, он узнал от астролога Бальбилла, что обычно цари откупаются от таких бедствий какой-нибудь блистательной казнью, отвращая их на головы вельмож, и тоже обрек на смерть всех знатнейших мужей государства — тем более, что благовидный предлог для этого представило раскрытие двух заговоров: первый и важнейший был составлен Пизоном в Риме, второй —Виницианом в Беневенте. 3аговорщики держали ответ в оковах из тройных цепей: одни добровольно признавались в преступления, другие даже вменяли его себе в заслугу — по их словам, только смертью можно было помочь человеку, запятнанному всеми пороками. Дети осужденных были изгнаны из Рима и убиты ядом или голодом: одни, как известно, были умерщвлены за общим завтраком, вместе со своими наставниками и прислужниками, другим запрещено было зарабатывать себе пропитание.

После этого он казнил уже без меры и разбора кого угодно и за что угодно. Не говоря об остальных, Сальвидиен Орфит был обвинен за то, что сдал внаймы послам от вольных городов три харчевни в своем доме близ форума; слепой правовед Кассий Лонгин — за то, что сохранил среди старинных родовых изображений предков образ Гая Кассия, убийцы Цезаря; Фрасея Пет —за то, что вид у него всегда был мрачный, как у наставника. Приказывая умереть, он оставлял осужденным считанные часы жизни; а чтобы не было промедления, он приставлял к ним врачей, которые тотчас «приходили на помощь» к нерешительным — так называл он смертельное вскрытие жил. Был один знаменитый обжора родом из Египта, который умел есть и сырое мясо и что угодно — говорят, Нерону хотелось дать ему растерзать и сожрать живых людей. Гордясь и спесивясь такими своими успехами, он восклицал, что ни один из его предшественников не знал, какая власть в его руках, и порою намекал часто и открыто, что и остальных сенаторов он не пощадит, все их сословие когда-нибудь искоренит из государства, а войска и провинции поручит всадничеству и вольноотпущенникам. Во всяком случае, приезжая и уезжая, он не допускал сенаторов к поцелуям и не отвечал на их приветствия, а, начиная работы на Истме, он перед огромной толпой во всеуслышанье пожелал, чтобы дело это послужило на благо ему и римскому народу, о сенате не упомянув.

Но и к народу и к самым стенам отечества он не ведал жалости. Когда кто-то сказал в разговоре: «Когда умру, пускай земля огнем горит!»

«Нет, — прервал его Нерон, — Пока живу!» И этого он достиг. Словно ему претили безобразные старые дома и узкие кривые переулки, он поджег Рим настолько открыто, что многие консуляры ловили у себя во дворах его слуг с факелами и паклей, но не осмеливались их трогать; а житницы, стоявшие поблизости от Золотого дворца и, по мнению Нерона, отнимавшие у него слишком много места, были как будто сначала разрушены военными машинами, а потом подожжены, потому что стены их были из камня. Шесть дней и семь ночей свирепствовало бедствие, а народ искал убежища в каменных памятниках и склепах. Кроме бесчисленных жилых построек, горели дома древних полководцев, еще украшенные вражеской добычей, горели храмы богов, возведенные и освященные в годы царей, а потом — пунических и галльских войн, горело все достойное и памятное, что сохранилось от древних времен. На этот пожар он смотрел с Меценатовой башни, наслаждаясь, по его словам, великолепным пламенем, и в театральном одеянии пел «Крушение Трои». Но и здесь не упустил он случая для добычи и поживы: объявив, что обломки и трупы будут сожжены на государственный счет, он не подпускал людей к остаткам их имуществ: а приношения от провинций и частных лиц он не только принимал, но и требовал, вконец исчерпывая их средства.

Такого-то правителя мир терпел почти четырнадцать лет и, наконец, низвергнул. Начало этому положила Галлия во главе с Юлием Виндексом, который был тогда пропретором этой провинции. Нерону уже давно было предсказано астрологами, что рано или поздно он будет низвергнут; тогда он и сказал свои известные слова: «Прокормимся ремеслишком!» — чтобы этим оправдать свои занятия искусством кифареда, для правителя забавным, но для простого человека необходимым. Впрочем, иные обещали, что и низвергнутый он сохранит власть над Востоком — некоторые прямо называли Иерусалимское царство, — а многие даже сулили ему возврат к прежнему положению. Эта надежда была ему приятнее, и когда он потерял, а потом вернул Армению и Британию, то решил, что роковые бедствия над ним уже исполнились. Когда же оракул дельфийского Аполлона велел ему бояться семьдесят третьего года, он рассудил, что тогда он и умрет — о возрасте Гальбы он не подумал — и проникся такой верой в свое вечное и исключительное счастье, что после кораблекрушения, в котором погибли все его драгоценности, он с уверенностью заявил друзьям, что рыбы ему их вынесут.

О галльском восстании он узнал в Неаполе в тот день, в который когда-то убил свою мать. Отнесся он к этому спокойно и беспечно: могло даже показаться, что он радовался случаю разграбить богатейшие провинции по праву войны. Он тут же отправился в гимназий, с увлечением смотрел на состязания борцов; за обедом пришли новые донесения, еще тревожнее, но он остался холоден и лишь пригрозил, что худо придется мятежникам. И потом целых восемь дней он не рассылал ни писем, ни приказов, ни предписаний, предав все дело забвению. Наконец, возмущенный все новыми оскорбительными эдиктами Виндекса, он отправил сенату послание, призывая отомстить за него и за отечество, но сам не явился, ссылаясь на болезнь горла. Больше всего обиделся он, что Виндекс обозвал его дрянным кифаредом и назвал не Нероном, а Агенобарбом. На это он объявил, что вновь примет свое родовое имя, которым его так оскорбительно попрекают, а принятое по усыновлению отвергнет: остальные же обвинения он объявил лживыми уже потому, что его корят незнанием искусства, в котором он неустанными занятиями дошел до совершенства, и всех расспрашивал, знает ли кто-нибудь кифареда лучше, чем он?

Понуждаемый новыми и новыми вестями, он, наконец, в трепете пустился в Рим. По дороге его приободрила мелкая примета: на одном памятнике он увидел изображение римского всадника, который тащит за волосы повергнутого галльского воина, и при виде этого подпрыгнул от радости и возблагодарил небо. Но и тогда он не вышел с речью ни к сенату, ни к народу, а созвал во дворец виднейших граждан, держал с ними недолгий совет и потом весь остаток дня показывал им водяные органы нового и необычайного вида, объяснял их в подробностях, рассуждал об устройстве и сложности каждого и даже обещал выставить их в театре, ежели Виндексу будет угодно.

Когда же он узнал, что и Гальба с Испанией отложился от него, он рухнул и в душевном изнеможении долго лежал как мертвый, не говоря ни слова; а когда опомнился, то, разодрав платье, колотя себя по голове, громко вскричал, что все уже кончено. Старая кормилица утешала его, напоминая, что и с другими правителями такое бывало; но он отвечал, что его судьба — небывалая и неслыханная: при жизни он теряет императорскую власть. Тем не менее, от обычной своей распущенности и праздности он нимало не отказался: более того, когда из провинции пришли какие-то хорошие вести, он на роскошном пиру пропел игриво сложенные песенки про вождей восстания, сопровождая их телодвижениями, и их тотчас подхватили повсюду. А когда он потихоньку явился в театр на представление, где большой успех имел один актер, он послал сказать актеру: «Ты пользуешься тем, что император занят».

В самом начале восстания, говорят, он лелеял замыслы самые чудовищные, но вполне отвечавшие его нраву. Всех начальников провинций и войска он хотел убить и сменить как соучастников и единомышленников заговора; всех изгнанников и всех живших в Риме галлов перерезать — одних, чтобы не примкнули к восстанию, других как сообщников и пособников своих земляков; галльские провинции отдать на растерзание войскам; весь сенат извести ядом на пирах; столицу поджечь, а на улицы выпустить диких зверей, чтобы труднее было спастись. Отказавшись от этих замыслов — не столько из стыда, сколько из-за неуверенности в успехе — и убедившись, что война неизбежна, он сместил обоих консулов раньше срока и один занял их место, ссылаясь на пророчество, что Галлию может завоевать только консул. И уже вступив в должность, уходя однажды с пира, поддерживаемый друзьями, он заявил, что как только они будут в Галлии, он выйдет навстречу войскам безоружный и одними своими слезами склонит мятежников к раскаянью, а на следующий день, веселясь среди общего веселья, споет победную песнь, которую должен сочинить заранее.

Готовясь к походу, он, прежде всего, позаботился собрать телеги для перевозки театральной утвари, а наложниц, сопровождавших его, остричь по-мужски и вооружить секирами и щитами, как амазонок. Потом он объявил воинский набор по городским трибам, но никто годный к службе не явился; тогда он потребовал от хозяев известное число рабов и отобрал из челяди каждого только самых лучших, не исключая даже управляющих и писцов. Всем сословиям приказал он пожертвовать часть своего состояния, а съемщикам частных домов и комнат — немедля принести годовую плату за жилье в императорскую казну. С великой разборчивостью и строгостью он требовал, чтобы монеты были неистертые, серебро переплавленное, золото пробованное; и многие даже открыто отказывались от всяких приношений, в один голос предлагая ему лучше взыскать с доносчиков выданные им награды. Еще более стал он ненавистен, стараясь нажиться и на дороговизне хлеба: так, однажды в голодное время александрийский корабль, о прибытии которого было объявлено, оказался нагружен песком для гимнастических состязаний.

Всем этим он возбудил такое негодование, что не было оскорблений, какими бы его ни осыпали. На макушку его статуи привязали хохол с греческой надписью: «Вот и настоящее состязание! Теперь не сдобровать!» Другой статуе на шею повесили мех с надписью: «Сделал я все, что мог; но ты мешка не минуешь». На колоннах писали, что своим пением он разбудил галльского петуха. А по ночам многие нарочно затевали ссоры с рабами и без устали призывали Заступника.

Пугали его также и явно зловещие сновидения, гадания и знаменья как старые, так и новые. Никогда раньше он не видел снов; а после убийства матери ему стало сниться, что он правит кораблем, и кормило от него ускользает, что жена его Октавия увлекает его в черный мрак, что его то покрывают стаи крылатых муравьев, то обступают и теснят статуи народов, что воздвигнуты в Помпеевом театре и что его любимый испанский скакун превратился сзади в обезьяну, а голова осталась лошадиной и испускала громкое ржание. В Мавзолее сами собой распахнулись двери, и послышался голос, зовущий Нерона по имени. В январские календы только что украшенные статуи Ларов обрушились как раз, когда им готовились жертвы; при гадании Спор поднес ему в подарок кольцо с резным камнем, изображавшим похищение Прозерпины; во время принесения обетов при огромном стечении всех сословий с трудом отыскались ключи от Капитолия. Когда в сенате читалась его речь против Виндекса, где говорилось, что преступники понесут наказание и скоро примут достойную гибель, со всех сторон раздались крики: «Да будет так, о Август!» Замечено было даже, что последняя трагедия, которую он пел перед зрителями, называлась «Эдип-изгнанник» и заканчивалась стихом: Жена, отец и мать мне умереть велят.

Между тем, пришли вести, что взбунтовались и остальные войска. Узнав об этом во время пира, он изорвал донесение, опрокинул стол, разбил оземь два любимых своих кубка, которые называл «гомерическими», так как резьба на них была из поэм Гомера, и, взяв у Лукусты яд в золотом ларчике, отправился в Сервилиевы сады. Самых надежных вольноотпущенников он отправил в Остию готовить корабли, а сам стал упрашивать преторианских трибунов и центурионов сопровождать его в бегстве. Но те или уклонялись или прямо отказывались, а один даже воскликнул: «Так ли уж горестна смерть?»

Тогда он стал раздумывать, не пойти ли ему просителем к парфянам или к Гальбе, не выйти ли ему в черном платье к народу, чтобы с ростральной трибуны в горьких слезах молить прощенья за все, что было, а если умолить не удастся, то выпросить себе хотя бы наместничество над Египтом. Готовую речь об этом нашли потом в его ларце; удержал его, по-видимому, страх, что его растерзают раньше, чем он достигнет форума.

Дальнейшие размышления отложил он на следующий день. Но среди ночи, проснувшись, он увидел, что телохранители покинули его. Вскочив с постели, он послал за друзьями, и ни от кого не получив ответа, сам пошел к их покоям. Все двери были заперты, никто не отвечал; он вернулся в спальню —оттуда уже разбежались и, слуги, унеся даже простыни, похитив и ларчик с ядом. Он бросился искать гладиатора Спикула или любого другого опытного убийцу, чтобы от его руки принять смерть,— но никого не нашел. «Неужели нет у меня ни друга, ни недруга?» — воскликнул он и выбежал прочь, словно желая броситься в Тибр.

Но первый порыв прошел, и он пожелал найти какое-нибудь укромное место, чтобы собраться с мыслями. Вольноотпущенник Фаон предложил ему свою усадьбу между Соляной и Номентанской дорогами, на четвертой миле от Рима. Нерон, как был, босой, в одной тунике, накинув темный плащ, закутав голову и прикрыв лицо платком, вскочил на коня; с ним было лишь четверо спутников, среди них — Спор.

С первых же шагов удар землетрясения и вспышка молнии бросили его в дрожь. Из ближнего лагеря до него долетали крики солдат, желавших гибели ему, а Гальбе — удачи. Он слышал, как одни из встречных прохожих сказал кому-то: «Они гонятся за Нероном»; другой спросил: «А что в Риме слышно о Нероне?» Конь шарахнулся от запаха трупа на дороге, лицо Нерона раскрылось, какой-то отставной преторианец узнал его и отдал ему честь.

Доскакав до поворота, они отпустили коней, и сквозь кусты и терновник, по тропинке, проложенной через тростник, подстилая под ноги одежду, Нерон с трудом выбрался к задней стене виллы. Тот же Фаон посоветовал ему до поры укрыться в яме, откуда брали песок, но он отказался идти живым под землю. Ожидая, пока пророют тайный ход на виллу, он ладонью зачерпнул напиться воды из какой-то лужи и произнес: «Вот напиток Нерона!» Плащ его был изорван о терновник, он обобрал с него торчавшие колючки, а потом на четвереньках через узкий выкопанный проход добрался до первой каморки и там бросился на постель, на тощую подстилку, прикрытую старым плащом. Ему захотелось есть и снова пить: предложенный ему грубый хлеб он отверг, но тепловатой воды немного выпил.

Все со всех сторон умоляли его скорее уйти от грозящего позора. Он велел снять с него мерку и по ней вырыть у него на глазах могилу, собрать куски мрамора, какие найдутся, принести воды и дров, чтобы управиться с трупом. При каждом приказании он всхлипывал и все время повторял: «Какой великий артист погибает!» Пока он медлил, Фаону скороход принес письмо; выхватив письмо, он прочитал, что сенат объявил его врагом и разыскивает, чтобы казнить по обычаю предков. Он спросил, что это за казнь; ему сказали, что преступника раздевают донага, голову зажимают колодкой, а по туловищу секут розгами до смерти. В ужасе он схватил два кинжала, взятые с собою, попробовал острие каждого, потом опять спрятал, оправдываясь, что роковой час еще не наступил. То он уговаривал Спора начинать крик и плач, то просил, чтобы кто-нибудь примером помог ему встретить смерть, то бранил себя за нерешительность такими словами:; «Живу я гнусно, позорно — не к лицу Нерону, не к лицу — нужно быть разумным а такое время — ну же, мужайся!» Уже приближались всадники, которым было поручено захватить его живым. Заслышав их, он в трепете выговорил: Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает, - и с помощью своего советника по прошениям, Эпафродита, вонзил себе в горло меч. Он еще дышал, когда ворвался центурион, и, зажав плащом его рану, сделал вид, будто хочет ему помочь. Он только и мог ответить: «Поздно!» — и: «Вот она, верность!» — и с этими словами испустил дух. Глаза его остановились и выкатились, на них ужасно было смотреть.

Своих спутников он прежде всего и больше всего умолял, чтобы голова его никому не досталась, и чтобы тело его, во что бы то ни стало, было сожжено целиком. Дозволение на это дал Икел, вольноотпущенник Гальбы, в начале мятежа брошенный в тюрьму и только что освобожденный. Погребение его обошлось в двести тысяч. Завернут он был в белые ткани, шитые золотом, которые надевал в новый год. Останки его собрали кормилицы Эклога и Александрия и наложница Акта, похоронив их в родовой усыпальнице Домициев, что на Садовом холме со стороны Марсова поля. Урна его в усыпальнице была сделана из красного мрамора, алтарь над ней — из этрусского, ограда вокруг — из фасосского.

Росту он был приблизительно среднего, тело - в пятнах и с дурным запахом, волосы рыжеватые, лицо скорее красивое, чем приятное, глаза серые и слегка близорукие, шея толстая, живот выпирающий, ноги очень тонкие. Здоровьем он пользовался отличным; несмотря на безмерные излишества, за четырнадцать лет он болел только три раза, да и то не отказывался ни от вина, ни от прочих своих привычек. Вид и одеяния его были совершенно непристойны: волосы он всегда завивал рядами, а во время греческой поездки даже отпускал их на затылке, одевался он в застольное шелковое платье, шею повязывал платком и так выходил к народу, распоясанный и необутый.

Благородные науки он в детстве изучал почти все; только от философии отклонила его мать, уверяя, что для будущего правителя это помеха, а от изучения древних ораторов — Сенека, желавший, чтобы его ученик дольше сохранил восторг перед наставником. Поэтому он обратился к поэзии, сочиняя стихи охотно и без труда. Не правы те, кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за свои. С немалым усердием занимался он также живописью и ваянием.

Ко всем святыням он относился с презрением, кроме одной лишь Сирийской богини, да и ею потом стал гнушаться настолько, что мочился на нее. Его обуяло новое суеверие, и только ему он хранил упрямую верность: от какого-то неведомого плебея он получил в подарок маленькую фигурку девушки как охрану от всех коварств, и когда тотчас после этого был раскрыт заговор, он стал почитать ее превыше всех богов, принося ей жертвы трижды в день и требуя, чтобы все верили, будто она открывает ему будущее. За несколько месяцев до смерти совершал он гадание и по внутренностям жертв, но не добился благоприятного ответа.

Скончался он на тридцать втором году жизни, в тот самый день, в который убил когда-то Октавию. Ликование в народе было таково, что чернь бегала по всему городу в фригийских колпаках. Однако были и такие, которые еще долго украшали его гробницу весенними и летними цветами и выставляли на ростральных трибунах то его статуи в консульской тоге, то эдикты, в которых говорилось, что он жив и скоро вернется на страх своим врагам. Даже парфянский царь Вологез, отправляя в сенат послов для возобновления союза, с особенной настойчивостью просил, чтобы память Нерона оставалась в почете.

Анализ содержания вышеприведенного текста свидетельствует о силе зла во власти. Если власть абсолютна и находится в недостойных руках, то и зло становится абсолютным и принимает самые гипертрофированные формы. С другой стороны, показана личность тирана, его больной рассудок и неизменная трусость в минуты опасности для личной жизни.

Заключая наше повествование о зле во власти, скажем, что сама по себе власть не есть зло, она нейтральна, также как золото, камень или другая вещь. Но попав в руки человека низкого и гордого, она может сотворить такое, что ангелы на небе заплачут.

После таких грустных размышлений о власти попытаемся все-таки найти ее вторую сторону, а именно добро во власти.

С духовной точки зрения добро во власти надо искать таким же, где мы нашли и зло, т.е. в душе человека. Тогда, тем грехам и страстям, которые вызывают зло, а именно гордости, тщеславию, сребролюбию мы должны противопоставить добродетели: смирение, кротость, бессеребреничество. Но возможно ли такое у людей власти? Твердо скажем – нет, ибо это подтверждено историей и настоящей жизнью. Тогда где же это добро? И в чем его сущность? Оно там же в душе человека власти, в том ее уголке, который называется воля. Это воля подчинения себя высшей силе и подчинение себе воли подданных. Но подчинение в одном - удержании от зла. И в этом мы видим великий парадокс власти, когда она, не позволяя властвующему быть добродетельным по человеческим канонам, дает ему добродетельность в спасении других от зла, казалось бы, совершая зло. Ярким подтверждением этому тезису являет нам история. Например, Моисей уничтожил 15 тысяч евреев за поклонение золотому тельцу во время сорокалетнего странствия по пустыне. Казалось бы, сделал зло, но оно есть благо, так как отклонило евреев от идолопоклонства. Иоанн Грозный ввел опритчину и покарал бояр, казалось бы, зло, но на самом деле добро для государства, т.к. он укрепил на многие годы самодержавие и укротил дух властолюбия во многих, сделав их смиренными, и это благо для их душ. Казнь преступника некоторыми воспринимается как зло, но это опять таки добро, ибо ограничивает этим преступления для других и защищает людей честных от бесчестных. Таким образом, добро во власти – это нечто другое, что многие предполагают. Оно есть сила и воля, через которые только и возможно управление народом. Они конечно же не предполагают обязательным условием насилие и страх, но их присутствие во многих случаях необходимо для укрощения порочных страстей людей. Именно в этом видится великое служение правителя народу и Богу. И когда его душа предстанет перед Богом и ему будет задан вопрос: «Что ты такого сделал на земле, чтобы мог показать Мне?» Ему будет, что показать Господу и этим спасти свою душу!

Ограничители зла во власти – вот та проблема, которую необходимо решить обществу для собственного спасения. Таких ограничителей два. Во-первых, недопущение к власти лиц духовно или умственно ущербных; во-вторых, создание системы ответственности правителя за результаты правления. И первое и второе возможно только в сильном с законодательной основой государстве, где законы не только существуют, но и неукоснительно исполняются на всех уровнях иерархии государства и всеми должностными лицами.

________________________________

*-справедливость

**-учение о конечных судьбах мира